Профессор Белорусского государственного университета Надежда Высоцкая о своем родстве со знаменитым поэтом не очень любит вспоминать: "Что было, то было, нового уже не добавить". Но начав разговор, все же не может остановиться. Корреспондент Sputnik Беларусь Светлана Лицкевич побеседовала с известным искусствоведом накануне дня рождения поэта.
"Он был очень непростым человеком, я не могла терпеть его необязательность, а моя мама всегда просила держаться от их семьи подальше", — сказала Надежда Федоровна, как бы намекая, что тему лучше не продолжать. Но через пару минут сама к ней вернулась: "Сложно с ним было. Если он говорил, что придет — это могло означать, что ты просидишь весь вечер, боясь отлучиться хоть на секунду, а он так и не придет. Не то чтобы он был необязательный от неуважения. Просто его жизнь была слишком стремительной. Он всегда жил на разрыв, как и пел. И не принадлежал себе", — легко объяснила Высоцкая.
Общий предок Хомка
О родстве с опальным поэтом Высоцкой рассказала мама. Дед Надежды Федоровны Сидор и прадед Высоцкого Шлиом были родными братьями. Их отец Хомка Высоцкий был родом из Белостока. Он был богатым землевладельцем из шляхты.
— Земли его были в Габятах — это совсем рядом с Бобровниками. Мы приезжали туда в 1948 году — мама показывала на лес, на речку и говорила, что когда-то это было нашим. Как-то мама пошла в соседние Минчуки, а меня у тетки оставила. И тут как раз границу прокладывали. И я оказалась на территории Польши, а мама — на советской. Стоило больших трудов меня с Белосточчины в СССР переправить. Да и тетка голосила: "Не пущу в эту голодную страну". После войны наша семья жила действительно очень голодно. Мама меня в Смоленск увезла. Там мое детство прошло. Там и зародилась любовь к сакральному искусству. Ведь даже несмотря на послевоенную разруху и голод там работало множество археологических экспедиций, я все время к ним прибивалась. А еще у меня была чудная няня Надежда Александровна Физикова. Она знала 18 языков. И когда мы стояли по 8 часов в баню, она мне читала Рабле на французском, Гёте — на немецком. Мы часто с ней в Успенский собор ходили. Сейчас у меня в Смоленске уже никого нет. И я прихожу в собор — в тот уголок справа у Одигитрии, где мы с ней стояли. И там будто память о моих родных жива — о маме, папе, няне.
— Отношения с семьей Владимира Высоцкого поддерживались всегда?
— Нет, что вы. О том, что мы дальние родственники, мама сказала случайно, когда я уже взрослая была. Будучи в Москве, я разыскала его и рассказала об этом. Он заинтересовался, что фамилия общая (женщины у нас в роду не меняли фамилию), дал контрамарку на спектакль. А в генеалогические перипетии углубляться не захотел: "Раз дальняя родственница, держи контрамарку".
Я действительно очень дальняя родня — седьмая вода на киселе, троюродная тетка. Но если честно, некогда мне было во всем этом копаться. Я была очень увлечена своим делом, в ту пору мы спасали древнебелорусское сакральное искусство, которое погибало в заброшенных церквях и каплицах. Мне куда важней было, что жизнь дала мне шанс пообщаться с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, его дочь Вера Дмитриевна была моим научным рецензентом.
Ящик водки и туфли
— Почему ваша мама не хотела, чтобы вы общались с Высоцкими?
— Она достаточно настороженно относилась к его отцу. Всегда считала его сотрудником КГБ — у него ведь и служба в Германии была, и высокопоставленное положение в обществе. А мы? Бедные родственники, провинциалы. К тому же мама всегда была уверена, что за Володей пристально следит КГБ, и просила быть подальше от подобных контактов. Таким общением можно было нажить себе немало проблем.
— Но вы все-таки контактов не прервали?
— А здесь, как это ни странно, инициативу проявил сам Володя. Когда он снимался в Беларуси, в фильмах Виктора Турова, он разыскал меня. Не знаю уж, как он узнал адрес мастерской (тогда помещение на улице Интернациональной было мастерской моего мужа — главного художника издательства "Беларусь" Геннадия Голубовича), но только приехали они однажды с Витей и еще с какими-то киношниками. Принесли целый ящик водки. А мне Высоцкий тогда туфли подарил итальянские. Как это ни странно, они оказались впору. Я их много лет относила — сносу не было. Наверное, для Марины покупал — подумалось мне тогда. Но это было очень в его характере — подарить, не задумываясь, не жалея.
— И что было дальше?
— Концерт в этой мастерской (в здании на улице Интернациональной до сих пор творческая мастерская Высоцкой — Sputnik) собрался спонтанно. Это было летом — в помещение сразу набилось много народу, но желающих, понятное дело, всех вместить не могли. Мы открыли окна — весь двор моментально наполнился людьми. По району сразу разнесся слух, что на Интернациональной сам Высоцкий поет…
Соглашался, что его стихов тоже не существует
— С ним легко было общаться? Чувствовали ли вы дистанцию?
— В общении он был всегда выдержан, вежлив, внимателен. Правда, скорее профессионально внимателен. Ему были интересны все люди, до последнего забулдыги. Как губка впитывал индивидуальность каждого. Для него люди были — словно школа, в которой он брал нужные ему элементы. Он был очень наблюдательный. Очень любил пародировать. Всех подряд — тот же Туров только выйдет из комнаты — Володя моментально на него пародию изобразит. И так похоже — мы обхохатывались. Но, к сожалению, у меня тогда очень важные дела были — пришлось всю эту братию здесь оставить, а самой убежать работать.
— Наверное, Высоцкий уважал вашу увлеченность?
— Я бы так не сказала. Скорее наоборот. Про меня он всегда говорил, что я занимаюсь тем, чего не существует. По его мнению, древнебелорусского искусства не существовало — тогда ведь оно было еще совершенно не изучено. Я не обижалась, хотя и отвечала: "Так твои песни тоже не существуют — они ведь не опубликованы". Он улыбался: "Ты права". Тогда мне было сложно с ним спорить — в ту пору у меня были только статьи, собрание древнебелорусской иконописи мы только начинали собирать. Еще не было издано ни одной книги — теперь их десятки.
А тогда на следующее утро я пришла в мастерскую — дверь настежь, никого уже не было. Только на столе пустые бутылки и несколько рентгеновских снимков — самодельных пластинок, на которых записаны песни Высоцкого. И два стиха, которые он написал, похоже, прямо во время вечера. Эти стихи нигде не были опубликованы — я надеюсь обнародовать их, когда открою свой музей. Я давно собираю экспозицию для него — он будет посвящен моему мужу, художнику Геннадию Голубовичу, и Владимиру Высоцкому. Они дружили много лет. Когда Марина Влади написала книгу "Владимир, или Прерванный полет", Голубович был инициатором переиздания книги в Беларуси — сначала она была выпущена только в России. В Копыльском районе, в деревне Велишино у меня есть дом — я хочу сделать там свой музей. Мне в жизни посчастливилось знать немало интересных людей, накопилось немало раритетов. К тому же места там очень интересные — в 20-е годы вся деревня ездила в Америку на заработки. Самое удивительное — люди вернулись с долларами и хорошими инструментами. Некоторые из них в рабочем состоянии до сих пор. И вся мебель в округе была этими инструментами сделана. Этой страничке маленькой человеческой истории тоже будет посвящена экспозиция.
— Высоцкий не признавал древнебелорусское искусство, а как он относился к белорусскому языку?
— У него к языкам было особое чутье. А еще у него была удивительная тетрадка, которую он всегда носил с собой. Он записывал туда необычные слова. Собирал их, как Пушкин. Ему очень нравился белорусский язык — он всегда говорил, что этот язык красив, как итальянский. И архаизмы в языке приводили его в настоящий восторг. Иногда он просто влюблялся в какое-то слово и мог повторять его много раз, как ребенок.
