Противостояние запрещенной в России группировке "Исламское государство" для многих стран является главным вызовом на данный момент. Не секрет, что приверженцы ИГ используют разные методы вовлечения. Каким образом противодействовать террористам-вербовщикам? Какие обещания, угрозы или обстоятельства заставляют вчера еще сентиментального гражданина, любящего свой дом и свою семью, получать удовольствие от насилия, ломать свою судьбу о еще недавно чуждую идею?
Над этими вопросами работают психологи как в России, так и на Западе. Из описанных ими судеб, способов воздействия на личность, из рассказанных им ощущений и мыслей родились эти собирательные, но непридуманные истории.
Я навсегда запомню, что такое любовь. Глядя, как кровь струится из глубокой раны на руке, представляю себе будущий шрам — он-то и поможет не забыть. Говорят, если сделать боль души реальной, физической, станет легче. Неправда. Сейчас я чувствую только жжение — и это даже не отблеск адского пламени, полыхающего у меня внутри.
Сначала я провела по руке ножом — кожа раздвинулась, и наружу нехотя выкатились три алые бисерины. Решив, что нож слишком тупой, я взяла бритву и снова, с нажимом, прочертила лезвием: на этот раз рана переполнилась мгновенно, и кровь струйкой потекла по руке. "Никогда больше! Никаких чувств ни к кому!" — лезвие я завернула в клочок бумаги, на котором было написано короткое стихотворение на урду о цветке жасмина. Его рукой.
За окном брезжит серенький мартовский рассвет, и нужно собираться в институт. Вспоминаю сон, который видела накануне: мои руки — листья, голова — закладывающийся бутон, вокруг горячий, удушающий асфальт, а под ногами — щепотка желтоватой пыли, в которую мне нужно прорасти. Миллиметр за миллиметром я раздвигаю давящую, обжигающую тяжесть и наконец прорываюсь к свету, к яркому солнцу. Где-то между сном и явью хватаюсь за мысль, что в этом, наверное, моя сила: крошить асфальт, как одуванчик, подорожник и водосбор… Проверенный способ борьбы с жизнью, который меня пока не подводил.
И все же я многим обязана судьбе: второй курс престижнейшего московского вуза, любимый предмет — урду, и, самое главное, меня оставили в покое! Книги о Пакистане, диски с фильмами (с них-то все и началось!) и учебники со словарями теперь на легальном положении. Мне не надо больше прятать их под кроватью и вставать в пять утра, чтобы позаниматься часок-другой, пока все спят… Мой мир, в котором самые близкие и дорогие оказались чужими, непонимающими: зачем тратить время и силы на редкий язык и далекую, экзотическую страну?
…На переводческое отделение я поступила с английским, а второй иностранный мне должны были дать уже в институте. В глубине души я не сомневалась, что это будет урду. За годы "прорастания сквозь асфальт" я научилась терпеть, молча надеяться, что когда-нибудь чудо произойдет, и в нужную минуту переключать сознание. Без этого я не окончила бы школу, не переварила бы всю эту геометрию с алгеброй и физику с химией. Выручала только память: я могла воспроизводить услышанное и прочитанное наизусть, часто даже не понимая, в чем смысл всех этих формул, теорем и аксиом.
А потом, за год до поступления, мне наняли репетитора по английскому: ведь на моем языке разговаривают разве что где-то в горах и ущельях, с ним денег не заработаешь. Конечно, здесь было полегче, все-таки не ненавистная математика, но… Как бы это объяснить… Английский — это строгие серые линии, прочерченные наискось: стены домов в снегопад. Вслушиваясь в английские звуки — сдавленные и преувеличенно растянутые гласные, пересыпанные сухими, щелкающими согласными — я представляла, что кто-то играет бесконечные гаммы, не до конца нажимая на клавиши. Мой язык совсем другой — певуче-плавная вязь букв, звуков и слов, многоцветный перелив, песчаная поземка. А еще он гораздо поэтичнее, чем прославленный Хайямом фарси. И вот, наконец, сбылось: я держу в руках два ключа к вратам мудрости — западным и восточным, и могу делать с ними все, что захочу.
…Когда я встретила Амира Хана, моему счастью не было предела. Так просто не бывает: посреди Москвы наткнуться на человека из другого — моего! — мира, с которым можно разговаривать на моем языке и который меня понимал! Мы сидели в кафе и пили зеленый чай с жасмином из ослепительно белых чашек, рассказывая друг другу истории своей жизни. Я — о своих снах-путешествиях по Лахору и Исламабаду, он — о том, как приехал в Союз учиться в конце 80-х, да так здесь и остался: русская жена, дочка.
"Хотя знаешь, я скоро уеду домой. Что за работа — торговать сумками на рынке! Если бы я защитил у вас в Союзе диссертацию, то у себя уже сидел бы в правительстве. Моя принцесса взрослая, она поймет, а жена так меня ненавидит, что скоро продаст на органы. В Пакистане она не была ни разу, моих родителей даже не видела. А вот ее мать живет с нами! Вчера заметила, что в ее геранях пророс виноград — это я косточку посадил — да как вырвет, как швырнет в меня! И вот ты меня не стесняешься, приходишь, а жена сюда — ни ногой!" — долгий печальный рассказ, достойный романа. И все-то в нем было — и самопожертвование, и тоска по родной стране (которую я знала лучше, чем жестокосердная жена Амира), и холодное непонимание с выцветшей романтикой и угасшими мечтами. К чему он все это мне рассказывал, если не рассчитывал на взаимность? Спустя две недели после нашей первой встречи я, краснея и запинаясь, попыталась объясниться Амиру в любви. Он вдруг как-то сразу стал чужим, холодным и злым, наговорил мне кучу гадостей и растворился в снежных предвесенних сумерках. Я больше никогда его не видела, хотя вскоре после этого таинственного исчезновения получила эсэмэску с незнакомого номера с пакистанским кодом: "Я был в твоей жизни всего лишь странником. Береги родителей — что бы ты ни делала, как бы их ни оскорбляла, они всегда будут с тобой и на твоей стороне".
После него у меня осталось немного — тот самый обрывок со стихом, в который я завернула свое окровавленное лезвие, и твердое желание не испытывать чувств ни к кому. Но, видно, силы воли все же не хватало — даже после того, как я устроила себе кровопускание. Кипящая пустота в сердце никак не заполнялась: не спасали ни занятия, ни фильмы, ни сны, и больше никак не получалось убедить себя в том, что мне очень повезло в жизни. Именно тогда окончательно вызрело решение принять ислам — может быть, если каждый час жизни будет подчинен определенным правилам, то в ней появится ценность и смысл? В памяти всплыли слова Амира, что каждый человек — мусульманин от рождения, и значит, мне не придется так уж много менять. Я стала носить платок и длинную одежду, еще более закрытую, чем раньше. Родителям объяснила, что это для учебы, для "полноты этнографического погружения". А по ночам — не могла удержаться! — прочесывала интернет в поисках Амира, заходя даже на пакистанские сайты знакомств.
Однажды во время своих ночных скитаний я встретила в "Скайпе" женщину, которая как будто знала обо мне все и даже больше. Чем дольше мы общались с "Умм Хатиджей" — так она себя называла, — тем больше я понимала, что могу поделиться с ней всем на свете. Она, как и Амир, была из моего мира. "О, так тебе действительно повезло! Этот человек не был настоящим мусульманином, если так с тобой поступил. И, кстати, твои родители правы: с урду ты не найдешь в России хорошей работы. Но есть один проект, в котором ты можешь поучаствовать и заработать деньги. Тогда к тебе будут относиться с уважением. Я вижу, что ты хочешь создать семью — нет-нет, понимаю, не сейчас, нужно подождать — так вот, у нас это реально. У нас каждый выполняет свои обязанности, и женщины, и мужчины, согласно природе каждого. Мы не требуем от людей невозможного. У нас нет ваших искусственных законов — все естественно, как и должно быть по шариату", — сказала она. Я догадывалась, о каком "проекте" идет речь, но почему-то не смогла сразу же ответить "нет". И потом, она была права: здесь я белая ворона, не такая, как все. Кому нужны мои мечты, сбывшиеся или нет?
Умм Хатиджа не вынуждала меня принять решение немедленно, но время от времени возвращалась к разговору, а потом даже стала присылать работу: небольшие тексты — фетвы с комментариями. Мне нужно было переводить их с английского на урду и русский. За деньги на электронный счет. Она хвалила меня и говорила, что очень мной гордится. От этих ее слов жизнь понемногу стала обретать смысл, и это было гораздо важнее тревожных мыслей о том, кому — и кого! — я перевожу.
Постепенно общение с Умм Хатиджей превратилось в наркотик, без которого я уже не могла обходиться. А она придумывала все новые и новые способы меня порадовать: стали приходить не только переводы и деньги по интернету, но и небольшие подарки по почте. Я каждый день ждала нового сюрприза и, счастливая, лихорадочно вскрывала желтые конверты, в которых оказывались интересные — нескучные! — книги об исламе, украшения, духи, косметика, шарфики, а один раз — после особенно удачно сделанного перевода — и изящно оформленный экземпляр Корана. И вот как-то раз из очередного подарочного конверта выпал загранпаспорт, приглашение на переводческую стажировку — правда, почему-то в Турцию, а не в Пакистан — и билет на самолет. Я поняла, что пути к отступлению отрезаны. Наверное, нужно было сопротивляться, сразу же оборвать все контакты, куда-то бежать, кому-то рассказать… Но в тот момент я могла думать только о том, что наконец-то мой мир станет частью огромной Вселенной — Исламского Государства.
…В стамбульском аэропорту меня встретила Умм Хатиджа, и мы сразу же отправились в городок на границе с Сирией. "Не боишься? Не жалеешь?" — спросила она по дороге. Я покачала головой. Переправа из Сирии в Ирак, из одной военной зоны в другую, была тяжелой, но всё выдержать было теперь для меня делом чести. Мои труды не пропали даром: я входила в эту новую реальность, как горячий нож в масло. Умм Хатиджа была рядом — советовала, подсказывала, открывала тайные двери. Когда, наконец, мы приехали на место, мне снова дали переводы, но теперь это уже были длинные лекции-проповеди для сайтов. А еще раз в неделю я готовила для бойцов особую смесь из гашиша и опиума, добавляла ее в чай, разносила и должна была убедиться, что каждый обязательно выпил. Это называлось "наградой".
Так продолжалось месяц. Однажды Умм Хатиджа подошла ко мне и сказала, что скоро выдаст меня замуж: "Ты хорошо работаешь, тобой довольны, поэтому решили сделать тебе подарок. Ты можешь сама выбрать себе мужа. Не всем так везет, так что смотри внимательно. Ищи среди тех, кому ты подносишь чай", — подмигнула и улыбнулась. Я промолчала. Мне вспомнилась сказка "Калиф-аист", где волшебный порошок превращал людей в животных. А ведь я тоже готовлю такой порошок, и делаю так, что никогда, никогда эти люди не вспомнят заветное слово "мутабор" и не смогут стать собой… И те, что прочитают мои переводы и поверят всему, что написано, тоже…
Когда пришло время сделать выбор, я подошла к Умм Хатидже и сказала, что не могу. "Мммм… в исламе нет принуждения, но в Исламском Государстве есть закон. Если ты не хочешь, я не буду тебя заставлять, но в этом случае ты должна будешь выполнить более высокую миссию — умереть во имя Аллаха. Ты готова?" — "Да". — "Тогда слушай. Твое правительство предлагает нам за тебя неплохие деньги, да и родители тебя не забыли. Мы обязались передать им тебя на сирийской границе. Там и тогда ты исполнишь предназначенное". Отчасти я была даже рада: не придется возвращаться туда, где всегда было тесно и холодно. Но унести жизни родителей, которые добивались моего возвращения (прав был Амир: "Они всегда будут с тобой и на твоей стороне") — этого бы я не смогла. В итоге выяснилось, что настоящей целью были совсем не они ("пусть живут с гордостью, что их дочь стала мученицей во имя Аллаха"), а один из КПП. Мне нужно подойти к шлагбауму и взорвать пояс — мощности должно было хватить и на сторожевую башню, и на солдат.
…Когда настал тот самый день и час, пояс показался мне неожиданно тяжелым, почти удушающе-тянущим и почему-то горячим. Но через двадцать шагов все будет кончено — нужно только нажать на кнопку. Сознание ускользало — несмотря на протесты, меня все же одурманили перед тем, как выпустить из машины — но я понимала, что отчаянно пытаюсь нащупать какое-то воспоминание из прежней своей жизни… Это как-то связано с растением, с цветком… Одуванчик, подорожник, водосбор…
Прорасти сквозь асфальт, к солнцу, скорее! Я сделала еще пару шагов к шлагбауму: уже совсем близко, видно застывшее, бледное лицо сирийского солдата — и подняла руки вверх. Он понял и успел махнуть остальным — "Ложись!" Зачем? Ведь взрыва не будет, я не смогу нажать на кнопку, у меня подняты руки… Я замерла на месте. Время тянулось невыносимо, и тогда я медленно опустила глаза. И в ту же секунду заметила, как под одеждой, сквозь блестящую черную ткань, запульсировала ярко-алая точка — датчик радиосигнала. Еще доля секунды — и оглушительный высокий звук сбил меня с ног. Я прорастаю к солнцу. Огненному, жестокому, разрывающему солнцу.
РИА Новости
